Как только прогремел взрыв, все трое тушили пожар практически до полного беспамятства. Потом их долго лечили, на глазах умирали друзья, боровшиеся вместе с ними с огненной стихией. Им повезло — после острой лучевой болезни все трое выжили. Петр и Иван (он живет в Наровле — Sputnik) здравствуют до сих пор, а старший, Леонид, ушел из жизни через 26 лет после катастрофы.
Корреспондентам РИА Новости Украина удалось пообщаться с полковником внутренней службы в отставке Петром Шавреем, который живет сейчас в Киеве. В его семейном архиве хранятся воспоминания братьев о первых часах после катастрофы, так что у нас есть возможность услышать голоса всех трех братьев о тех страшных событиях.
Часть первая. Петр
Сами мы из Беларуси. Село наше, Белые Сороки Наровлянского района Гомельской области, стоит практически на границе с Украиной. Но тогда границ не было — несколько домов были на территорию Украины. От нашего села до Припяти по трассе — 17 километров. К тому же там квартиры быстро давали. Поэтому сначала старший Леонид приехал работать в Припять, а после и мы. Друг отца, майор Егоркин работал там начальником пожарной части в Припяти. На атомной станции я был назначен инспектором реакторного цеха №1.
На то время я уже с радиацией "здоровался", мы уже "обнимались". Потому что инспектор обязательно должен присутствовать при загрузке и выгрузке топлива, а фон при этом идет. Страха перед радиацией не было.
Она не кусается, не пахнет. Она вообще такая ласковая, белая и пушистая. Какой страх? Чего бояться? Когда были аварии, тогда да. Мы получали большие дозы и у нас, наверное, тогда уже была острая лучевая болезнь. Потому что в 1986 ведь не первая авария была — до нее были и в 1984, и в 1985 годах. Так что состояние облучения было нам знакомо.
В апрельскую ночь я работал инспектором пожарной охраны, а Иван и Леонид в составе караула Владимира Правика были на смене.
Я тогда осуществлял контроль за строительством пятого энергоблока. Вечером дал команду младшим инспекторам и пошел домой поесть и немного отдохнуть — в ноль часов должны были загружать схему реактора. Только уснул, когда в дверь звонок — пронзительный такой. Открываю, на пороге старший лейтенант Юрий Илько: "Давай, бегом! Станция взорвалась! Пожар, люди гибнут". Спрашиваю у Илько — пятый реактор? А он: да иди ты со своим пятым, четвертый. Я опешил. Ведь реакторный цех считался менее пожароопасным — там гореть практически нечему. Одевался уже в лифте — брюки, туфли.
Выезжаем на Яновский железнодорожный мост, смотрю: такое красивое зарево! Впереди развалины и высоченный столб — кажется, аж под небо, ровный, ярко светящийся всеми цветами радуги. И тут я успокоился, не мой блок, не моя прореха.
Меня направили на помощь в тушении машинного зала. Пожарных не хватало, а мы, офицеры, как пожарные работали. Приходим на ряд 2, слышу с крыши знакомый голос — Леня, брат: "Рукава давайте, нет рукавов!" Рукава погорели — битум расплавлен. Я сразу туфли снял, кирзовые сапоги надел, фуражку бросил в машину. Два рукава под мышки и по лестнице наверх. И это все средства защиты — а что, в сапогах же! Какая там защита — счет на минуты шел, чтобы дальше не полыхнуло. Мысль была — быстрее дело сделать, защитить людей, которые в Припяти, ведь там семьи остались, а не самому защищаться. Мы знали, что работаем в условиях радиации. Наша часть — военизированная пожарная часть по охране атомной станции, мы — подразделение этого объекта, нас приказом провели, мы присягу приняли. Это наш долг.
Я получил тогда дозу облучения в 200 Рентген и лучевую болезнь первой степени. Старший брат Леонид — 600 Рентген, Иван — 250.
Мы работали, вообще не чувствовали, что "ловим дозу". Пот заливал, жарко было. Были проблемы — не было воды. Были обесточены насосы. И мне пришлось с ребятами проложить рукавную магистраль, забрали воду с наружного источника — пруда-охладителя. Я бежал впереди машины — освещения нет, обломки, все завалено. Я, как заяц, петлял — машина за мной. И все равно колеса попробивали. Я руками вытягивал из колес арматуру, выбивал ее ногами. Потом кожа с рук слезла — радиоактивная была арматура.
У меня была рвота и ужасная слабость. Ноги не слушались, будто ватные. И ужасно пить хотелось. Попил из пожарного рукава — буквально два глотка сделал, и мне сразу полегчало. А вода была радиоактивная, я понимал это, но мне казалось, что если я не сделаю два глотка, я упаду и не поднимусь. Потом слизистая была повреждена…
Брата Ивана с другими ребятами увезли на "скорых". А остальных сменившихся отправили в радиационное укрытие. Начали раздавать йодированные таблетки, но их на всех не хватало, поэтому вместо четырех давали по одной. Свою я разделил с братом Леонидом, ведь ему досталась большая доза радиации. Не скоро я попал домой — потом еще помогал обеспечивать связь. Наконец, поехал домой, мечтая хоть немного отдохнуть. Но через час объявили общий сбор по тревоге.
Пришел в часть, Леонид уже там был. Стали строить планы на выходные. Нужно было ехать сажать картошку. Но тут создают оперативную группу из числа офицеров для обследования территории станции. Добровольцев нет. И вновь мне пришлось браться за работу. Проехал два километра до станции на личном "Москвиче" — машин служебных не было. Сделал два объезда территории. Но с машиной пришлось расстаться — высокое радиоактивное загрязнение. Картошку мы тоже тогда не посадили.
Потом мы все долго лечились. Иван — в Москве, а я с Леонидом — в Киеве.
Часть вторая. Леонид
В ночь с 25 на 26 апреля 1986 года в составе караула под командованием лейтенанта Владимира Правика я нес службу в ВПЧ-2 по охране ЧАЭС. В 23:20 ушел в караульное помещение отдохнуть. Услышал сильный взрыв — сработала сирена тревожного оповещения. Быстро надел боевую одежду. Выбежал, смотрю, над атомной станцией грибовидный шар, верх черный, прямо закрывал всю станцию. Нога этого гриба была высокая — наверное, метров сто в высоту. Цвет был такой огненно-яркий, переливался всеми цветами радуги.
Дежурный караул быстро вскочил в пожарные машины. Минут через 5-7 прибыли к месту взрыва. Владимир Правик быстро оценил масштаб пожара, по радиостанции передал в область: "пожар номер 3". Это значит, вся область, Киевский гарнизон пожарной охраны должен быть поднят по тревоге и следовать на АЭС на тушение пожара. Затем он мне дал команду: Михалыч, ты со своим отделением идешь на ряд "А" тушить крышу машинного зала. Первое отделение следует на ряд "Б" для тушения пожара аппаратного отделения АЭС — это крыша третьего реакторного цеха. Кстати, в первом отделении был мой родной брат Шаврей Иван Михайлович. Тушил крышу третьего реакторного цеха. Она вплотную примыкала к разрушенной части четвертого энергоблока.
Когда поднялись на крышу машинного зала, увидели, что крыша вся продырявлена, парапеты здания обрушены, провода высокого напряжения оборваны, искрят. Вокруг валяются осколки графита, бетонные обломки. Битум на крыше был настолько расплавлен, что сапоги и пожарные рукава увязали в нем. Крыша под нами вся шаталась, как будто висела на тросах.
Тушить пожар было очень сложно еще и потому, что была очень высокая температура. Мы все истекали потом.
Около семи часов утра пожар был локализирован. Мы спустились вниз. Сильно кружилась голова. Я попросил у своих пожарных сигарету, закурил. Она показалась такой сладкой, как будто была обмокнута в мед. Началась сильная рвота. Многих пожарных еще с боевых участков забрали скорые в МСЧ города Припять. Оттуда их потом отправили на самолетах в Москву на лечение. В ту группу попал и мой средний брат Иван. Мы с младшим братом Петром отказались от госпитализации в МСЧ.
28 апреля нас увезли на лечение в Институт крови в Киев. Нас лечил профессор Леонид Киндзельский. Анализы крови и анализы костного мозга заставили Леонида Петровича радикально поменять метод лечения. Возникла необходимость делать пересадку костного мозга. Слава богу, нашелся донор. Пересадка прошла успешно, я пошел на поправку. А нашего спасителя, профессора Киндзельского потом отстранили от работы. Оказалось, что в Москве прямую пересадку не делали, а подсаживали дооблученный мозг. В результате в Москве умерло шесть человек, а в Киеве — один (на то время). Потом Киндзельского восстановили, а москвичи, во главе с профессором Гуськовой, перенимали опыт лечения Леонида Петровича.
Часть третья. Иван
"25 апреля 1986 года наш караул заступил на дежурство. Ночь была теплая, мы — я, помощник диспетчера Легун Сергей, дневальный по гаражу Ничипоренко Николай — вышли из помещения, на фасад части. Стоим, разговариваем. В этот момент на центральном пункте оповещения срабатывает сигнализация. Помощник диспетчера Легун Сергей, мой шурин, муж родной сестры Лены, глянул на пульт и обомлел — похоже, вся система пожарной безопасности вышла из строя. А затем такой хлопок, — похоже на выброс пара, к которым мы уже привыкли и внимания не обращали. Я выскакиваю на улицу, и тут как грохнет! Два взрыва внутри и затем третий, которым разворотило крышу четвертого блока. Этот огненный шар у меня и сегодня перед глазами. Высота станции — семьдесят один метр, а шар этот, огненно-черный такой, висел еще в метрах ста над ней. Взрыв был такой силы, что железобетонные плиты раскидало на сотни метров вокруг.
Нам понадобилось несколько секунд, чтобы добежать к пожарным автомобилям. Минут пять ушло на дорогу. Начальник караула Владимир Правик и командир первого отделения, мой брат Леонид, бросились в разведку в машинный зал — нужно было посмотреть, где проложить рукава, как подать воду. Все сухотрубы оказались порванными, хотя в "мирное" время нам часто говорили — случись что на АЭС, вы, пожарные, будете просто наблюдателями, есть, мол специальная установка, которая в случае нештатной ситуации все зальет водой.
На учениях, во время тренировок так все и было, но теперь ее разворотило. И мы, у каждого по четыре скатки рукавов, через третий энергоблок поднялись по лестнице бегом на семьдесят один метр и стали на четвертом блоке по ряду "А". Но пожар уже перебрасывался на кровлю третьего энергоблока, и Владимир Правик дал команду сниматься на ряд "Б". Мы опять бегом спустились вниз, объехали блок. Поднялись наверх. Это был сущий ад! Сумасшедшая температура, дым, огонь, горящие куски графита под ногами, по которым мы топтались и которые заливали водой. Мы продержались где-то около часа. Еле стояли на ногах.
Василий Игнатенко пошатнулся и осунулся на бетон. У него началась рвота. Я подошел, встряхнул его за плечо, слегка похлопал по щекам. Когда ему стало немного лучше, мы с Сашей Петровским помогли нашим ребятам дойти до механической лестницы. А сами еще держались на ногах и тушили пожар на крыше, где продержались еще 20-30 минут.
Когда добрался до пожарной лестницы, Саша из последних сил держался на ней. Во рту появился какой-то необычный сладкий привкус, голову раздирала боль. Неожиданно меня так шатнуло, как будто хотело сбить с ног. Стала вдруг кружиться голова, поплыло все перед глазами. Прибегают Валера Дацько и кто-то из инспекторов пожарной части на АЭС. "Ребята, все вниз, "скорая" ждет!" Какая "скорая"? Какое "все вниз"? Рукава, за которые я отвечаю, на ряде "А" остались. Я туда, к ребятам. А они раздетые, кители сбросили. Вижу, Васю Игнатенко рвет. Я — к нему, по щекам похлопал: "Вася, ты как?". "Ничего, сейчас отплююсь", — хрипит. Кибенка, Ващука, Игнатенко уже забирают, тут и меня шатнуло — "поплыл". Забрала скорая.
Выехали за ворота атомной, и стало нас всех выворачивать. В Припяти в медсанчасти нас повели в душ, но мы уже ничего не соображали, прямо в душевых отрубились. 27 апреля нас, пожарных, вывезли на лечение в Москву. В клинике предупредили, что на 11-й день начнут выпадать волосы. Однако переживать не надо.
Но самым страшным было известие об умирающих товарищах.
С Владимиром Прищепой мы лежали на четвертом этаже. К нам пришло известие, что в критическом состоянии находится Владимир Правик. Нам удалось побыть возле него несколько минут, несмотря на запрет врачей. Захожу, он лежит под простыней. Негр… Черный-черный… Губы распухли. Мать его сидит рядом, натирает яблоки. Володя мне: "Михалыч, возьми, съешь за меня…"
Я эти слова всю жизнь помнить буду. Один Володя Правик из всего нашего караула и умер — он ведь в реакторный зал входил, большую дозу схватил. Страшно умирали ребята. А мне выпало жить. Трижды делали пункцию костного мозга, трижды вливали чужую кровь. Минул первый кризис, другой. Потом третий — решающий. Десять дней лежал без сознания. Однажды утром приходит врач наш, Александра Федоровна Шемардина, и поздравляет меня с днем рождения. Я удивился, у меня день рождения в декабре. А она говорит: "Сынок, ты будешь жить!" Я заплакал… от радости за себя и от боли за тех, кого уже не вернешь.
